Неточные совпадения
Татьяна Марковна была с ней ласкова, а Марья Егоровна Викентьева бросила на нее, среди разговора, два, три загадочных взгляда, как будто допрашиваясь: что с ней? отчего эта боль без
болезни? что это она не пришла вчера к обеду, а появилась на минуту и потом
ушла, а за ней пошел Тушин, и они ходили целый час в сумерки!.. И так далее.
— Да очень просто: взяла да
ушла к брату… Весь город об этом говорит. Рассказывают, что тут разыгрался целый роман… Вы ведь знаете Лоскутова? Представьте себе, он давно уже был влюблен в Надежду Васильевну, а Зося Ляховская была влюблена в него… Роман, настоящий роман! Помните тогда этот бал у Ляховского и
болезнь Зоси? Мне сразу показалось, что тут что-то кроется, и вот вам разгадка; теперь весь город знает.
Даже в
болезни ее он не
ушел из дома.
Понаслаждался, послушал, как дамы убиваются, выразил три раза мнение, что «это безумие»-то есть, не то, что дамы убиваются, а убить себя отчего бы то ни было, кроме слишком мучительной и неизлечимой физической
болезни или для предупреждения какой-нибудь мучительной неизбежной смерти, например, колесования; выразил это мнение каждый раз в немногих, но сильных словах, по своему обыкновению, налил шестой стакан, вылил в него остальные сливки, взял остальное печенье, — дамы уже давно отпили чай, — поклонился и
ушел с этими материалами для финала своего материального наслаждения опять в кабинет, уже вполне посибаритствовать несколько, улегшись на диване, на каком спит каждый, но который для него нечто уже вроде капуанской роскоши.
По словам матушки, которая часто говорила: «Вот
уйду к Троице, выстрою себе домичек» и т. д., — монастырь и окружающий его посад представлялись мне местом успокоения, куда не проникают ни нужда, ни
болезнь, ни скорбь, где человек, освобожденный от житейских забот, сосредоточивается — разумеется, в хорошеньком домике, выкрашенном в светло-серую краску и весело смотрящем на улицу своими тремя окнами, — исключительно в самом себе, в сознании блаженного безмятежия…
Уходя в прошлое, они забывали обо мне. Голоса и речи их звучат негромко и так ладно, что иногда кажется, точно они песню поют, невеселую песню о
болезнях, пожарах, избиении людей, о нечаянных смертях и ловких мошенничествах, о юродивых Христа ради, о сердитых господах.
Адам «начертан» богом пятого марта в шестом часу дня; без души он пролетал тридцать лет, без Евы жил тридцать дней, а в раю всего был от шестого часу до девятого; сатана зародился на море Тивериадском, в девятом валу, а на небе он был не более получаса;
болезни в человеке оттого, что диавол «истыкал тело Адама» в то время, когда господь
уходил на небо за душой, и т. д., и т. д.
Это свойство не могло происходить из моей природы, весьма сообщительной и слишком откровенной, как оказалось в юношеских годах; это происходило, вероятно, от долговременной
болезни, с которою неразлучно отчужденье и уединенье, заставляющие сосредоточиваться и малое дитя, заставляющие его
уходить в глубину внутреннего своего мира, которым трудно делиться с посторонними людьми.
На четвертый день ее
болезни я весь вечер и даже далеко за полночь просидел у Наташи. Нам было тогда о чем говорить.
Уходя же из дому, я сказал моей больной, что ворочусь очень скоро, на что и сам рассчитывал. Оставшись у Наташи почти нечаянно, я был спокоен насчет Нелли: она оставалась не одна. С ней сидела Александра Семеновна, узнавшая от Маслобоева, зашедшего ко мне на минуту, что Нелли больна и я в больших хлопотах и один-одинехонек. Боже мой, как захлопотала добренькая Александра Семеновна...
Я решился бежать к доктору; надо было захватить
болезнь. Съездить же можно было скоро; до двух часов мой старик немец обыкновенно сидел дома. Я побежал к нему, умоляя Мавру ни на минуту, ни на секунду не
уходить от Наташи и не пускать ее никуда. Бог мне помог: еще бы немного, и я бы не застал моего старика дома. Он встретился уже мне на улице, когда выходил из квартиры. Мигом я посадил его на моего извозчика, так что он еще не успел удивиться, и мы пустились обратно к Наташе.
В своем мучительном уединении бедный герой мой, как нарочно, припоминал блаженное время своей
болезни в уездном городке; еще с раннего утра обыкновенно являлся к нему Петр Михайлыч и придумывал всевозможные рассказы, чтоб только развлечь его; потом,
уходя домой, говорил, как бы сквозь зубы: «После обеда, я думаю, Настя зайдет», — и она действительно приходила; а теперь сотни прелестнейших женщин, может быть, проносятся в красивых экипажах мимо его квартиры, и хоть бы одна даже взглянула на его темные и грязные окна!
— Ах, как болезнь-то, однако, тебя испортила! Даже характер в тебе — и тот какой-то строптивый стал!
Уйди да
уйди — ну как я
уйду! Вот тебе испить захочется — я водички подам; вон лампадка не в исправности — я и лампадочку поправлю, маслица деревянненького подолью. Ты полежишь, я посижу; тихо да смирно — и не увидим, как время пройдет!
В эти первые годы я часто
уходил, безо всякой
болезни, лежать в госпиталь, единственно для того, чтоб не быть в остроге, чтоб только избавиться от этой упорной, ничем не смиряемой всеобщей ненависти.
Гляжу, а это тот самый матрос, которого наказать хотели… Оказывается, все-таки Фофан простил его по
болезни… Поцеловал я его, вышел на палубу; ночь темная, волны гудят, свищут, море злое, да все-таки лучше расстрела… Нырнул на счастье, да и очутился на необитаемом острове… Потом
ушел в Японию с ихними рыбаками, а через два года на «Палладу» попал, потом в Китай и в Россию вернулся.
И его в этом случае поражало не столько то, что Елена
ушла от него и бросила его, как то, что она после, в продолжение всей его
болезни, ни разу не заехала к нему проведать его.
— Зачем же вы в таком случае спрашивали меня? Посылайте, за кем хотите! — произнес он и затем, повернувшись на каблуках своих, проворно
ушел к себе: князь полагал, что княгиня всю эту
болезнь и желание свое непременно лечиться у Елпидифора Мартыныча нарочно выдумала, чтобы только помучить его за Елену.
—
Болезнь тут ни при чем, — перебивает меня Катя. — Просто у вас открылись глаза; вот и все. Вы увидели то, чего раньше почему-то не хотели замечать. По-моему, прежде всего вам нужно окончательно порвать с семьей и
уйти.
В эпоху предпринятого мною рассказа у девицы Замшевой постояльцами были: какой-то малоросс, человек еще молодой, который первоначально всякий день куда-то
уходил, но вот уже другой месяц сидел все или, точнее сказать, лежал дома, хотя и был совершенно здоров, за что Татьяной Ивановной и прозван был сибаритом; другие постояльцы: музыкант, старый помещик, две неопределенные личности, танцевальный учитель, с полгода болевший какою-то хроническою
болезнью, и, наконец, молодой помещик Хозаров.
Павел Григ<орич>. Вон скорей из моего дома! и не смей воротиться, пока не умрет моя бедная супруга. (Со смехом) Посмотрим, скоро ли ты придешь? Посмотрим, настоящая ли
болезнь, ведущая к могиле, или неловкая хитрость наделала столько шуму и заставила тебя забыть почтение и обязанность! Теперь ступай! Рассуди хорошенько о своем поступке, припомни, чтó ты говорил — и тогда, тогда, если осмелишься, покажись опять мне на глаза! (Злобно взглянув на сына,
уходит и запирает двери за собою.)
В мертвецкой Орлов попробовал расправить тело Чижика, это ему не удалось. Орлов
ушёл убитый, хмурый, унося с собой образ изувеченного страшною
болезнью весёлого мальчика.
Так мне жалко стало и жизни-то своей и монастыря тихого, а баба отворила мне подклеть: «иди, говорит,
болезный», да и
ушла.
Белокуров длинно, растягивая «э-э-э-э…», заговорил о
болезни века — пессимизме. Говорил он уверенно и таким тоном, как будто я спорил с ним. Сотни верст пустынной, однообразной, выгоревшей степи не могут нагнать такого уныния, как один человек, когда он сидит, говорит и неизвестно, когда он
уйдет.
— Братец, — говорил Матвей, — я человек больной, не хочу я имения, бог с ним, владейте, но дайте хоть малую часть на пропитание в моей
болезни. Дайте, и я
уйду.
Когда к нему приходили гости, его сослуживцы по полку, то она, наливая им чай или подавая ужинать, начинала говорить о чуме на рогатом скоте, о жемчужной
болезни, о городских бойнях, а он страшно конфузился и, когда
уходили гости, хватал ее за руку и шипел сердито...
Тарас. Ну уж и
болезнь! пробрать бы его как должно, и болесть эта живо прошла бы. Прощавайте пока что. (
Уходит.)
Сениста лежал на спине, до подбородка укрытый серым больничным одеялом, и упорно смотрел на Сазонку; ему хотелось чтобы Сазонка подольше не
уходил из больницы и чтобы своим ответным взглядом он еще раз подтвердил обещание не оставлять его в жертву одиночеству,
болезни и страху.
Лежит Настя, не шелохнется; приустали резвы ноженьки, притомились белы рученьки, сошел белый свет с ясных очей. Лежит Настя, разметавшись на тесовой кроватушке — скосила ее
болезнь трудная… Не дождевая вода в Мать-Сыру Землю
уходит, не белы-то снеги от вешнего солнышка тают, не красное солнышко за облачком теряется — тает-потухает бездольная девица. Вянет майский цвет, тускнет райский свет — красота ненаглядная кончается.
Ко мне приехала из провинции сестра; она была учительницей в городской школе, но два года назад должна была
уйти вследствие
болезни; от переутомления у нее развилось полное нервное истощение; слабость была такая, что дни и ночи она лежала в постели, звонок вызывал у нее припадки судорог, спать она совсем не могла, стала злобною, мелочною и раздражительною.
Ты хочешь освобождения от грехов, и жизнь, ослабляя твое тело и его страсти, помогает тебе. От этого всегда бессознательно хочется вперед —
уйти из тела, из отделенности. Положи свою жизнь в освобождении от грехов, — и
болезни, старость, всякие телесные невзгоды, смерть будут благом.
Не
уйти никуда от несчётных скорбей:
Ходит всюду
болезнь, люди в страхе немом,
О спасенье не думая, гибнут.
Благодатных плодов не приносит земля,
Жены в муках кричат и не могут родить…
Раздаются мрачные
Песни похоронные.
Ты приди, помилуй нас,
Защити от гибели,
О, Тучегонителя
Золотая дочь!
Да я и сам хорошенько не представлял себе, от какой собственно
болезни моя Верочка
ушла из жизни на сцене — от аневризма или от какого острого воспалительного недуга. Мне дороги были те слова, с какими она
уходила из жизни, и Познякова произносила их так, что вряд ли хоть один зритель в зале Малого театра не был глубоко растроган.
И он
уходил, а покупатель без него начинал еще зорче смотреть на ножку, на которой действительно никакой
болезни никогда не было, — и не видал того, где заключались пороки.
Анна Спиридонова
ушла. После нее пришел старик с дурной
болезнью, потом баба с тремя ребятишками в чесотке, и работа закипела. Фельдшер не показывался. За дверцей в аптеке, шурша платьем и звеня посудой, весело щебетала русалка; то и дело она входила в приемную, чтобы помочь на операции или взять рецепты, и все с таким видом, как будто все было благополучно.
Довольный, что первый шаг его плана удался, Николай Герасимович сделал вид, что поверил ее
болезни и
ушел в смежную комнату, предоставив молодой девушке свободу заснуть с мыслью, что она водит его за нос.
Ему живо представилась маленькая Таня Берестова с завязанным безымянным пальчиком на правой руке. Играя в саду, она нечаянно наколола палец о шипы росшего в изобилии в Зиновьеве махрового шиповника. Отломившийся шип
ушел под ноготок, и хотя был вскоре извлечен, но пальчик продолжал болеть и сделался так называемый ногтеед. Он, Ося, часто и дома обсуждал с княжной Людмилой могущие быть последствия
болезни для ноготка Тани.